ЖИВЫЕ
КАРТИНЫ

И сейчас это моя боль, что я абсолютно «морской» человек, а живу без моря. Навсегда запомню эти маленькие домики, разрушенные потом войной.

Там, в Кобулети, наш дворик окружали пяти— и четырехэтажные дома. Это такой специфичный грузинский двор, через который натянуты веревки, где сушилась кукурузу, а на столе всегда стоял кофейник со свежим кофе. А посередине двора — аккуратненький домик, чудно отделанный камушками. В детстве он казался мне большим, но на самом деле, это была мастерская художника — старого мастера, получившего в свое время художественное образование, но так и не добившегося признания. Летом он писал картины на пляже. Пока бабушка и дедушка работали, я гуляла сама по себе — и все время заглядывала к нему в окна. Интересно, что при этом мы с ним никогда не общались.

Потом эти моменты стоят всю жизнь перед глазами и продолжают питать эмоциями.

Позже, когда я уже пошла в школу, мы перебрались в Новосибирске с левого берега на правый — почти в самый центр, но я вернулась на Левобережье снова, когда мне уже дали здесь свою мастерскую: сначала на ОбьГЭСе, а потом на Блюхера.

— Нет, когда я садилась в маршрутку, то испытывала только счастье от того, что еду в свою мастерскую. И уже неважно, сколько нужно было до нее добираться, главное, что есть свое отдельное рабочее место. Людям других профессий, наверное, сложно это понять, потому что они приходят на работу, и у них, как правило, уже все готово. А у художника рабочее место — это его головная боль.

После института моей мастерской была кухня в «хрущевке» размером 3 на 3 метра. Какой формат картины можно позволить себе в таких условиях? Только самый малый.

Дочь практически выросла в этой мастерской, потому что я сразу же заехала в нее и стала работать — другого выхода у меня не было, нужно было решать финансовые вопросы.

Мастерская почти не претерпела с тех времен изменений, я здесь даже настоящий ремонт так и не успела сделать. Лежит на полках наследство, которое никак не разгребу: либо ты рисуешь, либо убираешь.

— Конечно! Визуальный ряд для мастерской — очень важная вещь. Поэтому не знаю, сможет ли стерильная мастерская стать подходящим местом для живописи. Мне нужно, чтобы взгляд цеплялся, чтобы свет ломался на разных вещах, когда ты рисуешь, смотришь на холст.

Мастерская сначала тебя принимает, как животное человека, происходит пространственное знакомство, потом напитывает себя тобой, то есть ты отдаешь ей свою энергию, а уже потом начинает спустя время отдавать. Пространство начинает ждать тебя, помогает, подсовывает в нужный момент какие-то вещи, выручает, питает. Это как общение с людьми и взаимный обмен энергиями. И любые мастерские, где присутствует физический труд: часовые, обувные, столярные, кухни и другие подобные помещения — напитаны энергией. Там интересно, там своя энергетика, запахи, звуки, это живое пространство.

А в мансарде моим преимуществом стали высокие потолки — до 5 метров. Я начала красить большие картины по 2-3 метра, какие-то составные вещи. К тому же здесь практически идеальный свет, даже зимой не нужно зажигать свет почти до 17 часов вечера.

Для разных художников звучит разная критика, которая зависит еще и от его собственного настроения. Но с тем, что он говорит в отношении профессионального сообщества, я зачастую согласна — у него совершено точно выверенный глаз. Если художник долго находится в профессии, какой бы деятельностью он ни занимался, с каким бы материалом ни работал, нарабатывается такой опыт, что формируется довольно объективная шкала ценностей. И опытный художник сразу определяет, что по-настоящему ценная вещь, а что нет.

А то, что он называет Новосибирск городом мертвецов — это вообще его любимая критика, и здесь есть доля правды.

— Если спросить у народа, у тех же студентов художественных заведений, то окажется, что о фестивале слышали условно 3 человека. Даже такое массовое, на наш взгляд, мероприятие оказалось отсутствующим для массы.

— Это была единственная выставка, про которую вообще была реклама.


У нас же ни одна выставка визуального искусства, будь то музейная, тем более Союзная — любого масштаба и значимости — не проходит с рекламой. В Союзе художников, например, даже такой статьи расходов нет!


У «48 часов» появилась хоть какая-то реклама, а значит, появился свой зритель, который пришел в определенный пункт и что-то увидел (На фестивале были задействованы несколько площадок, на каждой — своя программа показа предметов современного искусства. — М.Л.). Всё просто. Почему возникает город мертвецов? При огромной возможности информационного поля в Новосибирске визуальное искусство не получает и малой толики от него, в отличие от того же театра или музыки. У нас не принято говорить по ТВ или в газетах об открытии выставки, особенно если она проходит не в государственном музее. «Это же реклама для них будет, они на этом деньги заработают!». А это, по их мнению, допустить нельзя.

Например, в арт-центр «Красный» на открытие выставок не приходит ни одна съемочная группа. А ведь люди из «Красного» делают проекты на свои собственные деньги, устраивают детские фестивали с единственным в области конкурсом детского рисунка. В нашем регионе больше никто этим не занимается. Они ездят по деревням, развозят карандаши, краски, собирают рисунки, делают выставку с вручением подарка каждому. И все это из своего кармана. Потому что есть понимание, что эти маленькие талантливые люди больше никак не смогут попасть на выставку в город. А в новосибирском медиапространстве рассуждают так: «Зачем мы их будем рекламировать?».

Не так давно у меня была выставка в Томске, затем в Новокузнецке. Какие же там музеи, просто «лялечки»! Понятно, что теремочек, небольшое здание, но с какой там все сделано любовью, собрано все по копеечке!

А какой музей в Кемерово! У меня там была персональная выставка в 2016 году, которая совпала по времени с празднованием дня рождения Сбербанка. Тогда по всей стране отмечались празднества, и банк предложил некоторым музеям отметить день рождения у них в виде бесплатных посещений для горожан, экскурсий, открыть запасники. За все было бы заплачено «именинником». Интересно, что директор кемеровского музея тогда согласился на празднование этого дня рождения, а новосибирского — отказался.

Или снова музей в Новокузнецке. У них есть специальный человек, занимающийся продвижением выставок в интернете: ведет рекламу, устраивает конкурсы, пишет анонсы, снимает видеоролики. Они там хорошо понимают, что выставка — это не разовая история с открытием, над этим работать надо. В Сибири закономерно человек узнает, что открыта выставка только на второй неделе. Спустя неделю могут позвонить, чтобы уточнить — как приобрести билет. Мы в Сибири тормозим — зимой холодно и темно, и пока до нас дойдет весть о каком-то событии, то оно уже готовится к закрытию, а летом мы пытаемся поймать хоть какое-то количество солнца — и поэтому почти никуда не ходим. Эти все нюансы нужно учитывать при организации выставок и их рекламе, значит, нужны специальные люди, которые этим бы занимались.

— Все дети любят в детстве рисовать, а я просто не перестала этого делать. Ясно, что это лукавый ответ, конечно же, у каждого из нас есть подготовленная среда. Все наши жизни складываются из каких-то предшествующих этому этапов. В моей семье всегда были связи или попытки связаться с искусством, которые ничем не закончились. Но мне повезло родиться в этом поле, с этими потенциями, что в итоге предопределило мою жизнь.

Если говорить по-простому, то все было банально, без каких-либо взлетов или падений. Сначала мама отдала меня в музыкальную школу, но поскольку возить туда меня вместе с младшим братом было трудно, то я прозанималась всего 2 месяца — и на этом все закончилось. Как и всех детей, меня пытались записать еще куда-нибудь, поэтому потом были недолгие занятия художественной гимнастикой и даже немного айкидо.

А позже я сама стала ходить в ближайшую изостудию, располагавшуюся в ДК «Строитель». В том самом Доме культуры, за который сейчас идет борьба по сохранению настенной мозаики. А я каждый день ходила мимо этой мозаики и смотрела, как по-разному на нее ложится свет. Вот она, культурная среда! У меня была замечательная преподавательница: если ребенок не хотел рисовать академические задания, то она не заставляла, как это делают в художественной школе. Она наблюдала за моими свободными композициями и уже тогда, в 3 классе, сказала, что я буду художником-портретистом.

Дальше я пошла в художественную школу, где был совершенно другой подход к обучению — никто не спрашивал, хочу ли я рисовать или нет. Нас просто заставляли, и если мы проходили через все это, то с гордостью могли говорить, что действительно хотим стать художниками. Но не успев окончить художественную школу, я поступила в 15 лет экстерном в художественное училище на театральное отделение к Владимиру Афанасьевичу Фатееву (Заведующий театрально-декорационным отделением Новосибирского государственного художественного училища. — М.Л.). И получила там действительно шикарное образование!

— Нет, я попала на дизайн. Конкурс был всего 4 человека на место, и я прошла. Но в нашей жизни все соткано из очень тонких моментов. Произошло следующее.


Представьте: весна, я беру свои рисуночки и несу их в училище, которое находилось тогда на третьем этаже Художественного музея. Это был целый этаж совершенно райского места, удивительной атмосферы. Все те неблагоприятные бытовые условия с одной раковиной в единственном санузле на самом деле были благоприятными.


Потому что в очереди на промывание кисточек собирались старшекурсники, а рядом с ними стояли еще робкие первокурсники и могли слушать обсуждение задач старших ребят. Огромные помещения, отданные под мастерские, были прикрыты тканями, за которые можно было заглянуть и увидеть, как красят с натуры. И вот я прихожу со своими картоночками, раскладываю их перед преподавателем рисунка Натальей Владимировной Олешко и спрашиваю, стоит ли мне поступать на ее кафедру. Я хотела узнать, не ерунду ли я ей показываю, а она поняла вопрос иначе и рассказала старый анекдот про мужчину, который спрашивал у друга совета — жениться ли ему, и которому ответили, что если он сомневается, то не стоит. Так я и оказалась у Фатеева.

Помню, прихожу домой в тот печальный 1991 год, когда начались проблемы в Грузии и деды были вынуждены уехать оттуда, и рассказываю, что поступила на театральное отделение.

Но Владимир Афанасьевич оказался тем человеком, который «сорвал» мой мозг и научил меня театру. Все это удачно легло на мой тогдашний возраст — 15 лет. И хотя это было огромным подарком судьбы для меня, окончив училище, я не стала заниматься театром.

— Театральная среда — это такая довольно жесткая игра. Если хочешь работать с театром, то нужно прорываться, заводить знакомства, участвовать в совместных вечеринках — и тогда, возможно, найдешь своего режиссера. А если в театре у художника нет союза с режиссером, то там нечего делать. Художник создает тело для спектакля, а режиссер этот спектакль воспроизводит. Взгляд на постановку у художника и режиссера должен быть единым, и если так не случилось, то это уже не театр. У меня такого союза на тот момент не состоялось, и я все обрубила. При этом я очень люблю все то, что делается с пространством, это прямо «вкуснятина» для меня такая! Но что ж, не сложилось, так не сложилось.

Но у меня было поставлено несколько спектаклей. Один из них мы делали с художником Андреем Курченко в театре «Красный факел», другой — с руководителем удивительного детского музыкального театра Владимиром Калужским.

К тому же художественное училище — это среднее специальное образование, с которым нельзя стать главным художником театра. По документам мы вообще декораторы, хотя учились на художников-постановщиков.

Если мастерская станет сценой, то стакан превратится в тот самый стакан, который я крашу. Если останется просто мастерской, то это будет стакан, из которого всего лишь пьют воду. Ни один декоратор не оставит вещь случайно, значит, между предметами есть связь. И вот тут начинается игра.

Когда ты видишь, как это красиво, то понимаешь всю суть и гармонию театра. Понимаешь, что в отсутствие сцены и зрителя в жизни происходит то же самое: весь мир действительно безумно гармоничный, из него можно вытягивать события — словно нити.

Поэтому, конечно, театр никуда не ушел, и он является основой того, что я делаю. По сути, я не живописец. У меня нет живописного образования — я художник театра и художник-монументалист. И эта специализация дает возможность работать с пространством, огромной плоскостью, с людьми. Станковая живопись — это выставки, где работаешь с отбором, а монументальное произведение принадлежит всем, и ты обязан сразу понимать, насколько разным будет зритель, которому может что-то не понравиться. Поэтому нужно создавать максимально ясное высказывание, в некотором смысле выхолощенное, чтобы оно давало нужную информацию каждому, кто хотел бы ее принять.

— Нет, не довелось, думаю, что это не совсем нормально. Но как есть. В основном это были росписи стен в квартирах и общественных помещениях.

— Даже не вкуса. Тебя могут пригласить, понимая, что ты можешь сделать хорошо, что ты профессионал, но при этом история ничем не закончится, потому что человек будет не способен оценить этот профессиональный опыт. Со стороны заказчику может показаться, что работы художника заслуживают внимания, но потом, примерив их на себя, он поймет, что не готов их принять.

Долгое время я преподавала в академии — почти 9 лет, но в 2015 году ушла. И с этого момента ко мне пришло тяжелое осознание того, как же мало я сделала за эти годы. Да, я передавала опыт, но это была больше социальная функция. После трех дней работы в академии я возвращалась к холсту, и оказывалось, что начинаю все сначала. Потому что как только ты отошел от картины, опустил кисть, то сразу откатился назад, к обнулению. Нужно приложить огромные усилия, чтобы двинуться снова вперед, а они все уходят на то, чтобы остаться хотя бы на месте и не откатываться все дальше.

А теперь, если рассматривать мой опыт в академии с финансовой точки зрения, когда за ставку доцента я получала 9 тысяч рублей, становится еще ужасней. Я поняла, что мне надоели все эти стены, лютики-цветочки, а настоящую работу я делать не могу, потому что она не востребована заказчиками, а государственных заказов у меня нет. И наступил провал, пауза.

Слава богу, что этот вал частного «искусства» тоже прошел. Он, по сути, решал вопросы отсутствия качественного архитектора, когда оставалась пустая стена — и в голову ничего не приходило, кроме как позвать художника закрасить ее. Художник в итоге делает дорогую вещь, которая часто может быть дешево оплачена, до следующей смены обоев. А если он начнет в связи с этим «халявить», то погубит себя как профессионала. Такие вещи, как монументально-декоративное искусство, должны закладываться еще на стадии проектирования, а заказчики, будь то частное лицо или государство, должны понимать, что они это делают не на 10 лет, а на гораздо больший срок. И тогда они будут относиться к работам бережно, а не сносить, как это сейчас происходит в Новосибирске повсеместно. Почему сейчас разрушается монументальное советское наследие? Потому что мы за это не платили и не знаем, сколько все это стоило. А попробуй сегодня купить такую же смальту для мозаики — да на нее весь бюджет уйдет! Вот поэтому я потом и от росписей отказалась.

— Стараюсь, чтобы было по принципу: вы хотите заказать работу в моем стиле — я вам с удовольствием ее сделаю. Заказные работы могут получиться выхолощенными, в них не будет того волшебства, за которое стоит платить деньги.


Когда вы покупаете у художника картину, то покупаете вместе с ней энергию, что будет вас питать. Вы будете видеть ее каждый день и получать ответы на свои вопросы, вы будете вести диалог. И если хочется все это получить, то это должна быть вещь, которая родилась сама. Заказная работа выполняет декоративную функцию: вот у меня есть диван и пол — и нужна картина.


То же самое и с портретом. Когда человек хочет нарисовать портрет, то должен понимать, к какому художнику он обращается. Если просить художника нарисовать портрет в каком-то определенном стиле, то это будет уже насилие. И если он не откажется вас писать, то, скорее всего, выйдет плохая картина. Есть некое волшебство в том, как художник видит людей и отображает их на своих холстах.

— Для меня Новосибирск — не основная территория продаж. Нередко меня специально возят, чтобы написать картину. Так было с Новокузнецком, Москвой. Причем все происходит благодаря сарафанному радио, потому что я совсем не занимаюсь своим продвижением. Я не умею себя продавать и не хочу знать, как это делать. Так же, как не умею водить машину и не хочу тратить свое время на обучение вождению. Хотя бывают ситуации, когда мне машина пригодилась бы — привезла бы наконец подрамники.

Ведь с натурой работать проблематично, люди все время разговаривают, и это очень неудобно. И однажды я обсуждала это с мужем, а он в шутку предложил заклеить натурщикам рот скотчем.

Как оказалось, скотч полностью меняет лицо, деформируя его, и пластически получается потрясающе интересная задача. Форма головы разбивается солнцем, у человека остается только взгляд, он попадает в иную — шоковую — ситуацию. Все меняются и становятся очень разными. Художники вообще первыми откликаются на изменения в обществе: не зря в последнее время появляются на полотнах стекающие фигуры, иногда у человека 5 ног или рук, движения смазанные. Это все ответы на нашу трансформацию в современном мире.

— Стакан появился в 2016 году, к сегодняшнему дню накрашено уже больше 100 холстов. Почти все из них разошлись в частные руки, но я продолжаю делать новые, эта серия для меня не закончилась.

— Когда зрителя ругают и говорят, что он не образован и его надо учить, то мне всегда это странно слышать. Я вижу другого зрителя.

Знаете, как еще говорят про людей? Серая масса. На каком расстоянии нужно находиться, чтобы сказать так про людей?! Когда я вижу много людей, то у меня крышу срывает от того, что они безумно разные. Понятно, что это моя специфика, как художника, я занимаюсь человеком, прежде всего, визуально. Но я действительно не могу находиться долгое время с большим количеством людей, потому что это бесконечно разные тексты, звуки, цепляюсь взглядом за каждый нос, надбровную дугу. Как можно про все это сказать «серая масса»?!

Это была моя вершина славы во всем ее проявлении! Потому что человек увидел эти предметы и принял мир таким, какой он есть — без вопросов о том, почему линия кривая или при чем здесь стаканы.

Поэтому со зрителем все в порядке. Единственное — не хватает связи между художником и зрителем: доступности информации и площадки для общения.

— Когда проходит какое-то количество лет, то ты четко понимаешь, что человек в своей жизни все время «рассказывает» о себе в возрасте 13-16 лет. Это тот возраст, когда абсолютно каждый из нас делает свое открытие. У каждого из нас постоянно звучит этот рассказ в различных интерпретациях, как фуга Баха.

У меня было больше 15 персональных выставок, анализируя их, я поняла, что есть несколько тем, которыми я занимаюсь — и это хорошо. Мне не нужны новые или разные предметы, мне еще мои не надоели. Это как отношения с человеком: можно пообщаться 10 минут — и на этом закончить, а можно всю жизнь — и не устать.

Я читаю людей, и этот текст для меня бесконечно интересен, я не перестаю восхищаться и одновременно ужасаться человеком. Если поразмыслить, как мы устроены, то окажется, что мы совершенно контрастные по своей сущности. При темном освещении человек один, при ярком — другой, встретил знакомого — улыбнулся, надел красную кофту — изменился.

То, что я постоянно рисую дочку, вполне естественно для меня, ведь я ее родила, вижу ее каждый день и не перестаю восторгаться, потому что люблю. Если честно, то я просто рисую, что вижу. Были бы у меня за окном морские пейзажи, то рисовала бы их.