ЛЕНИВЫ МЫ, НЕ ЛЮБОПЫТНЫ

Я живу в Сибири с 1961 года и абсолютно к ней равнодушен. Мой отец приехал сюда из Башкирии на строительство нефтепровода. Сам я родился в маленьком башкирском городке Ишимбай. Это божественный край для поэтов, и там все очаровательно: степи, калмыки, пространства, горы. Особенно, когда цветут ягодники в июле.

Иногда я думаю, что банально родился под счастливой звездой, потому что все события, которые со мной случались, как говорится, были к делу. Вообще все наши жизненные события, отрицательные и положительные, складываются в единую цепь, формирующую нас. До того, как мы приехали с семьей в Новосибирск, здесь не было ни одной школы, ни одного класса или учреждения, связанного с изобразительным искусством. Только в 1961 появились классы изобразительного искусства в обычной общеобразовательной школе — с 9 по 11, их организовал Владимир Сергеевич Вишняк. И хотя действующий председатель регионального Союза художников тогда был категорически против, Вишняк все-таки добился своего. Он оказался человеком настойчивым, обратился к братьям Ивану и Василию Титковым — председателю и секретарю Политбюро в Новосибирске.

И когда этот класс состоялся, нас набрали 25 человек, из которых только я стал художником и еще трое — архитекторами. Сергей Коханович стал заслуженным архитектором Казахстана, но вернулся в Новосибирск, и кажется, ему здесь сложно. Потому что это город мертвецов, как я его называю. Помню, был одаренный Олег Муравьев из Алтайского края, он просто в школу не ходил. Я тоже, если бы не знал, что мне нужен аттестат, не выдержал, потому что занимался еще в студии Клары Цеткин. Вообще маслом я начал рисовать еще в Ишимбае в студии у Ивана Михайловича Павлова: занимался папье-маше, выпиливал лобзиком. Я благодарен Тамаре Максимовне, учителю математики, за ее наставничество — она часто говорила про меня, что я другой. И несмотря на то, что я был уверенным парнем, боевым, когда она на меня смотрела, со мной случалось страшное дело — все ёкало в груди.

В том, что стану художником, я никогда не сомневался: даровитость передалась мне по наследству. Мой дядя, мамин брат, живший с нами постоянно, был очень самодеятельным и вырезал из дерева фигурки. Был философом, одержимым творчеством человеком, участвовал на всесоюзной выставке. Он занимался со мной и передавал мастерство. Теперь я все время в жизни повторяю, что детей нужно хвалить. Это очень важно! Помню, как однажды он учил меня вырезать из плотной коры осокоря (черный тополь) фигуры. Я довольно снайперски определил размер и настаивал на 11, а дядя утверждал, что 10. И вдруг я оказался прав. Он внимательно посмотрел на меня, как будто в утверждение моей правоты, и я загордился. Даже такой пустяк имеет для ребенка значение.

Новосибирск отличается от других городов Сибири еще и тем, что здесь жил и работал абсолютно гениальный художник Николай Демьянович Грицюк. Про него можно сказать: художников море, а индивидуальностей единицы. Даже меньше, чем единицы — все ходят по одним и тем же лекалам. А обостренности той, которая художника отличает от основной массы, вообще минимум. Он был уникальным художником.

То, что он оказался в Новосибирске, можно считать большим везением. Грицюк был одержим этим городом: чтобы не прерываясь писать зимний Новосибирск, он специально сделал зимнюю тележечку с печкой (серия работ «Новосибирск»). Писал Питер, Москву, Крым — все его композиции гениальны! Но особенно я вспоминаю его выставку про Питер. Выставок я видел огромное количество, но он сделал об этом городе серию работ как никто другой. А ведь Питер писать невероятно сложно, потому что это страшный город, временами жутковатый: с одной стороны, он весь линейный, а с другой — на его старых улицах висит память о смертях, о костях, о чем угодно. А Николаю Демьяновичу удалось сделать фантасмагорию. Жалко, что все его работы разлетелись тогда по частным коллекциям.

Но первой выставкой Николая Демьяновича, на которой я побывал,была «Крымская сюита» в апреле 1964 года. Помню, как он стоял в углу в белой рубашечке без всякого галстука, и именно этот эпизод почему-то мне врезался в память. Он очень любил Гурзуф и писал свои работы в Доме творчества, который раньше был личным домом Константина Коровина. И вся «Крымская сюита» сделана на основе этой поездки. А когда он делал выставку в Таллине, с ним случился инфаркт.

Я постоянно удивлялся, как он выдерживал свой бешеный ритм: к нему все время кто-то приезжал, мы к нему шли, он работал в Союзе художников и там же ночевал. Последние фотографии с ним запечатлели всю его трагичность, их снимал Эдуард Керзон — видно, как Грицюк стоит, опершись на спинку стула, и размышляет. У каждого художника есть свое великое, и он прошел ту грань, когда ему было проще так, как он и сделал — выброситься с 7 этажа. Только когда я приехал в Москву с творческой дачи, на которой мы были в тот момент, смог получить телеграмму, что умер Грицюк. Я по сей день продолжаю сравнивать его с Ван Гогом, потому что в них обоих была такая концентрация накала, что они просто не смогли быть жить физически. Николай Демьянович поздно начал свое творчество и, прожив всего 54 года, рано закончил. Но так много успел!

После школы я сразу попал в армию и, отслужив три года, оказался в Ленинграде. Только тогда, в 1969 году, впервые увидел Матисса на его выставке в честь столетия со дня рождения (Анри Матисс — французский художник и скульптор.— М.Л.). Не могу вспомнить, знал ли я до этого Матисса, потому что вокруг нас информация была больше официозной, и такие художники были для публики закрыты. К сожалению. Сначала в Москве я зашел в Третьяковку, пробежал ее за час, плюнул, что все плохо — Врубель висел штабелем — и вышел. Сейчас он развешан гениально, но тогда… И вот, оказавшись на выставке Матисса, я только вошел в помещение… — и восторг! — цвет произвел на меня сильное впечатление. Ведь когда мы приближаемся к художнику, то влюбляемся в него, и он нас раскрывает.

Говоря про Матисса и про остальных художников — все проходят разные цветовые этапы. У меня был период, когдая делал черные картинки. Как поток бессознательного, мне все время хотелось сделать черную работу. Потом у меня был период белого, почувствовал, что хочу именно так. Это происходит независимо от нас, органично — как рост, как дыхание.


Вообще, я стал задумываться над тем, что мы от первобытного художника не очень то и отличаемся, я серьезно. Итоговое бессознательное к сознанию не имеет никакого отношения, и никто не знает, как это получилось. В этом и есть тайна искусства, наслаждение им.

У нас все реально, красочка же не сама по себе, она несет свои ощущения. Важно то, куда мы вообще можем идти. Может быть такой реализм, что глаза большинства бы его не видели. А может быть как у того американского художника, который просто закрашивает стены, и они реальные — он их просто наполнил. Вся сложность в том, что в искусстве уже все сделано. Если возьмем «Черный квадрат», то он абсолютен. Мастера всех течений, о которых мы слышали, сами не знали, что они старались найти, им просто нужно было высказаться. Сознательное это или бессознательное, а может и просто отрицание штампов.

Я абсолютно категоричен к телефону и компьютеру, сил хватает только на экспозиции.Не всем можно доверить создание выставки, потому что люди порой не понимают, что делают. Иногда до мата дохожу: им мозгов не хватает картинки повесить. А ведь если вещь не на своем месте, все начинает лететь вверх и вниз. И почему так происходит — абстрактная тайна. Мы вынуждены продолжать делать выставки еще и потому, что доверить экспозицию можно не всем.

Мы раньше каждый год делали выставку молодых художников в НЭТИ (сейчас НГТУ — Новосибирский государственный технический университет.— М.Л.), и я до сих пор помню этот страшный институт и Инессу Сергеевну в библиотеке. «Виктор, ну сделайте, пожалуйста, выставку!». Я соберу всех, привезу, спрашиваю, где можно монтировать? А они мне: «Вот здесь, в холле, на сетке для объявлений». Ну вообще! Я начинал заикаться, когда сталкивался с таким запредельным непониманием. Это все во мне живет, и я не могу никак от этого избавиться.

Со временем понимаешь, что вообще мало на кого можно надеяться. Помню, в Академгородке была Наталья Александровна Чижик, человек, которых почти нет — созидающе организующий. Она закончила Мухинское(Санкт-Петербургское художественно-промышленная академия им. А.Л. Штиглица.— М.Л.), влюбилась в физика, приехала сюда и организовала студию в Академии (Дом культуры «Академия» — М.Л.). Она думала, что Академгородок — это царство мысли и чувств, предполагая, что его ученые должны иметь другой интеллект, но разочаровалась потом в этом. И вот 1985 год, разгар горбачевской борьбы с алкоголизмом, группа проверяющих увидела в ее студии натюрморт с бутылкой вина. И, усмотрев в этом пропаганду алкоголя, написала на нее заявление в райком КПСС. Я вспомнил об этом событии, потому как люди настолько не дорожат искусством, не понимают его, что становятся убогими в человеческом плане — это всегда самое страшное, что есть в нашей нации. Она звонит мне и просит приехать, а у меня уже истерика от всех организаций выставок: «Виктор я тебя уважаю, приезжай». Представьте себе, сидит человек тридцать за большим столом в Доме ученых: все в костюмах-тройках, галстуках, все невероятно серьезные, обсуждают эту бутылку. Я встал, озверевший: «Вы же взрослые люди! Это просто зеленые формы, причем тут алкоголь?». Но на таком они были серьезе, что даже никто не заулыбался.

Считаю, что люди в Новосибирске ленивые, у них нет внутренней потребности, на них печать равнодушия.

Помню, пришел на одну из выставок, которую делал, и наткнулся на сумасшедшего: он видимо кого-то из художников искал, голову вверх задрал, пробежал бешеными глазами по картинами выскочил на выход как ошпаренный. Может время такое или город такой, потому что в Питере все-таки народ движется. Но там и атмосфера другая, среда, связанная с культурой. Советское время хоть и было со своей идеологией, но тогда при Управлении культуры области выделялись деньги на приобретение картин с персональных выставок новосибирских художников и создавались музеи по районам, благодаря этомувы можете там сейчас найти великолепные вещи 1960-х годов. Теперь никто ничего не покупает для этих музеев.

Я только сейчас стал понимать, в какой совершенно дикой стране мы живем. Павел Михайлович Третьяков сделал в свое время настоящий подвиг, собрав огромную коллекцию национального искусства. Даже не важно, какие в ней художники. Он потратил собственные деньги, а нынешнее поколение сейчас и пяти копеек за картину не отдаст.

Наблюдаю за иностранцами, которые смотрят на картины, и ведь они делают это совершенно иначе. Для меня это имеет значение. У нас генетически к искусству нет тяготения — в России ведь раньше почти 80% людей были неграмотными. Чтобы ликвидировать отставание,государство стало популяризировать искусство. Анатолий Луначарский скупил тысячи работ авангардистов. И какой случился парадокс: Сергей Щукин и Иван Морозов успели собрать коллекцию французского искусства, работы из которой в самой Франции до 1914 года особо не приобретались. Картины были оценены по достоинству позже, а Щукин и Морозов увидели их ценность сразу. И это парадокс!

Разве это работа? Мы спим на ходу. У Хемингуэя есть высказывание: «Только когда сравниваешь себя свеликими, делаешь свой забег». У меня есть жизненный принцип: «Ни дня без строчки», и я стараюсь его выдерживать, а сейчас тем более. В том смысле, что мы тратим свою энергию на всякую глупость: то одно, то другое, и вынуждены это делать. Поэтому постоянно пишу много маленьких картин. Недавно целую кучу их отдал одному коллекционеру в Израиль, а вместе с ними и свои идеи.

Меня спрашивают, как я выжил среди этого? Я же сильный, у меня харизма, а они боятся этого. У меня был еще один принцип: когда я чувствовал несправедливость, то всегда лез в драку. Ишимбай, где я родился, был знаменит в Башкирии тем, что занимал первое место по бандитизму и озеленению. Представь себе, идет поток людей —и один из них молча бьет по физиономии другого. Без звука. Огромный поток людей! Вот он прошел две аллеи, ушел — и все. А все остальные только ахнуть успевают, психология людская. Вот почему я не боялся.

Моя жизнь оставила разные воспоминания. На выставке, когда стоял принципиальный вопрос, что «такое искусство делать нельзя» (персональная выставка была подвергнута образцово-показательному осуждению, но получила поддержку большинства присутствующих.— М.Л.), я сидел и думал: «Буду словно скала». Оппоненты были настроены категорически, но мы разделали их толпой (большинство присутствующих поддержало Виктора Бухарова.— М.Л.).

А когда разрешили выставку в Измайловском парке, то она длилась всего четыре часа. Столько красивых женщин в одном месте, сколько было в тот день — я не видел никогда, и они все пришли к художникам! К некоторым художникам невозможно было пробиться — народ ломился стеной, приходилось вбивать колышки и ограждаться натянутыми веревками. Помню, прохожу мимо толпы, КГБшники стоят, а там, оказывается, собрались все местные диссиденты. Столько народу было, вот сейчас бы их всех собрать и на картошку (смеется. — М.Л.). Шумное было время, а сейчас никому ничего не надо. И картошки нет.

Жизнь промчалась мгновенно, это было недавно, это было как будто вчера. Как все будет развиваться дальше? Найдутся ли фанатики своего дела, в хорошем смысле, чтобы создавать искусство? Неизвестно. Но эти оголтелые церковные дела, поповщина, которая нас одними свечками задавит, и спортивный культ — страшные явления. Хотел бы я ошибаться на этот счет.