ЧТО НА КНИЖНОЙ ПОЛКЕ
СОВРЕМЕННИКА?

Значит, в воздухе без связи с определенной страной проносится непрямая ассоциация с тем временем, отчего людям интересно посмотреть, что было бы с героями в ту эпоху, которая должна опробовать их на излом, чего они выдержат или не выдержат. Этот момент в романе и стал для меня самым важным и интересным.

В аннотации издательства указано, что это детектив. Но это, конечно же, не детектив, потому что нет ни преступления, ни следствия, ни наказания, но это сюжетное произведение, которое заканчивается не так, как начиналось. И подчеркну, что сам роман не об Олимпиаде и не о 80-м году, а о событиях, разворачивающихся на их фоне. И «Бюро проверки» нельзя квалифицировать как исторический роман, целью которого могло бы стать изображение истории. Иногда автору удобнее поместить героев в ту или иную эпоху, чтобы рассказать их историю, и тогда он просто старается не очень много врать. Хотя бывает, что без своего виденья прошедшей эпохи не обойтись. Так, если взять роман «Война и мир» Льва Николаевича Толстого, имени крупнее уже и придумать нельзя, и почитать отзывы историков того времени, то можно услышать одно сплошное возмущение. Роман был написан после описываемых событий, в нем рассказывалось о салонах фрейлин, которые, будучи незамужними, не могли их иметь, про офицеров, которых не могло быть летом в городе (они должны были находиться на «летних квартирах») и так далее. Но ведь этот роман не про 1805-1812 годы как таковые, а про то, как люди жили в это время. Так и здесь, герой, с одной стороны, в поисках веры, с другой — свободы, с третьей — сопоставляет свои идеалы с реальной картиной мира перед глазами. И все это проверяется на прочность на фоне 1980 года.

Хотя бывает, что без своего виденья прошедшей эпохи не обойтись. Так, если взять роман «Война и мир» Льва Николаевича Толстого, имени крупнее уже и придумать нельзя, и почитать отзывы историков того времени, то можно услышать одно сплошное возмущение. Роман был написан после описываемых событий, в нем рассказывалось о салонах фрейлин, которые, будучи незамужними, не могли их иметь, про офицеров, которых не могло быть летом в городе (они должны были находиться на «летних квартирах») и так далее. Но ведь этот роман не про 1805-1812 годы как таковые, а про то, как люди жили в это время. Так и здесь, герой, с одной стороны, в поисках веры, с другой — свободы, с третьей — сопоставляет свои идеалы с реальной картиной мира перед глазами. И все это проверяется на прочность на фоне 1980 года.

— Роман «Александр I» — одна из первых моих книг, и она, с одной стороны, историческая, с другой — художественная, это позволяет сказать, что она была написана все же не историком, а писателем. Критерий, по которому можно разделить исторические и художественные произведения, достаточно простой: историку безразлично, к какому результату и выводу он придет, потому что ему интересен сам материал изучения, а у писателя изначально заложен смысл, который он хочет провести через произведение. У историка, конечно, может быть свое отношение к событиям и героям, но если он предполагает в ходе исследования одно, а получает в итоге другое, то ему должно быть все равно. Я однажды услышал выступление ныне уже покойного лингвиста и историка языка Андрея Зализняка. Он, получая Солженицынскую премию, в ответ на похвалы в свой адрес за доказательство подлинности «Слова о полку Игореве» возмущенно ответил: «Я ничего не доказывал, я всего лишь исследовал. И если бы я пришел к выводу, что это подделка 18 века, то это был бы ровно такой же научный результат, как и доказательство его подлинности».

А писатель, работая над исторической книгой, даже если он обращается к научным источникам и, ничего не выдумывая, докладывает читателю обо всех гипотезах, все равно что-то хочет сказать ему и ведет к определенной мысли. Это и есть то принципиальное отличие — и дело тут даже не в стиле изложения. У одних и тех же авторов могут быть исторические книги и писательские. Хорошим примером такого автора можно назвать выдающегося писателя-историка позднесоветской поры Натана Эйдельмана. Своими произведениями он воспитал целое поколение людей, интересующихся историей. И это не профессура или представители гуманитарной среды, а инженерная интеллигенция, зачитывающаяся его книгами, где он мастерски пишет и исследует историю. Его «Грани веков» — это роман, сопряженный с историческим исследованием, в котором автор сам не знает, куда ведет. У Эйдельмана есть и вполне писательские книги про декабристов — с размышлениями.

Исходя из этого, я могу с уверенностью сказать, что мои исторические романы — это писательские книги, поскольку я знал, к чему веду читателя. Книгу «Александр I» я писал довольно долго — 9 лет, закончил к концу 90-х годов, и по сегодняшним меркам она может выглядеть немного вычурной. С одной стороны, это оправдано главным героем и эпохой с ее барочными росчерками. С другой стороны, если бы я писал ее сейчас, то написал бы по-другому. Можно ли ее переработать? Можно подправить, поджать, но переработать нельзя. У меня вышло много улучшенных и сокращенных изданий этой книги. Помните, как раньше каждое следующее издание было «улучшенным и дополненным»?

Это краткая история жизни с совершенно невероятными и запредельными приключениями человека, который вырос в довоенном Вильно, а потом, будучи ребенком, был сослан в Алтайский край до прихода немцев, что его в итоге и спасло. После освобождения проживал недолго в Самарканде и Лодзи, а дальше бежал через Польшу во Францию, из Франции незаконным способом в Израиль, там участвовал в боевых действиях за независимость Израиля. Перебравшись в Англию, Шанин получил там степень PhD и стал русским крестьяноведом, а после перестройки приехал в Россию, где и создал первый частный университет в стране, который сейчас возглавляет. Невероятная судьба!

Несмотря на то, что текст литературно обработан, я постарался сохранить особенность высказываний Шанина. Бывает, что неопытный автор старается сохранить все речевые обороты интервьюируемого, но более опытный воспроизводит их в начале и подтверждает в конце, чтобы читатель «слышал» героя. Потому что если оставлять текст неизменным, то речь превратится в неживую. Это касалось и Шанина с его сильным акцентом — он уже сам не знает, какой язык у него родной: русский, иврит, польский или английский. Моей литературной задачей было сделать так, чтобы все это считывалось и не мешало одновременно. Книга должна выйти осенью этого года в издательстве «АСТ», а пока я готовлю следующую книгу подобного формата, подбирая счастливых людей, проживших удивительную жизнь в несчастливый век.

— Я хороший читатель, читаю много и с удовольствием. Из русских писателей постоянно перечитываю Толстого, Пушкина, Пастернака, реже Достоевского. Еще реже, но с большим удовольствием, Тургенева. Потому что есть великие, вне всякого сомнения, писатели, но не всегда умеющие красиво выставлять слова. Поэтому, если Достоевский — это про вихри, то Тургенев — про слова.

— Что касается документальных проектов, то бегать за деньгами для их реализации стало так тяжело и нудно, что я это дело бросил. Дело в том, что у телеканала на такие проекты денег нет, а нужны немалые средства, чтобы сделать качественно, и потому приходится постоянно искать спонсоров. За это время я лучше книгу напишу.


А делать два прихлопа, три притопа, которые никто не станет смотреть, не имеет смысла. Поэтому если уж и искать деньги, то на проекты другого типа — под страшным названием «трансмедийные». В частности, таким стал для меня «Теодор несогласный»: он выйдет в книжном формате, аудиоверсией на сайте радио «Арзамас», а также видеоверсией из 19 минисерий длительностью по 10 минут. Все это тоже довольно дорогая история: поездки съемочной группы по описываемым в рассказе местам, монтаж с хроникой тех лет и многое другое. Поэтому если уж тратить свою жизнь и обменивать ее на бесконечный поиск денег, то лучше на такие проекты. Но жизнь большая и интересная, может быть, что-то переменится.

— Я могу научить как надо, потому что знаю основные правила, только я сам так не делаю. При написании больших текстов правильно делать так: от начала и до конца написать сырье, выстроить конструкцию, а уже потом все последовательно дорабатывать. Но я поступаю по-другому: каждый раз возвращаюсь к уже написанному тексту и последовательно его наращиваю. Это гораздо более трудозатратно, неэффективно — и потому неправильно. Но работаю я постоянно. Если у меня есть возможность, то я стараюсь ею воспользоваться и обязательно поработать. Исключения могут составлять длительные утомительные перелеты, когда сбивается весь рабочий график. А так я с утра уже сижу, работаю, нравится мне это или нет. Потому что если появится дальше вдохновение, то работать на подготовленной почве будет гораздо проще. А иначе, если не проработал заранее почву, не продумал, не проговорил, то ничего не будет и с вдохновением.

— О чем я буду писать через тридцать лет, через тридцать лет и посмотрим. Но я бы сказал по-другому, если бы я писал книжку о сегодняшнем времени сейчас, а потом про это же время написал спустя тридцать лет, то, наверное, рассказывал бы про разные вещи. И не потому что нельзя, а потому что я сейчас живу в этом ритме и чувствую его так, а потом буду чувствовать иначе. Если посмотреть «Бюро проверки», то там речь идет от лица героя, который пишет книгу спустя годы, но описывает события здесь и сейчас. И то, что поначалу кажется анахронизмом, или, наоборот, встречаются слова из 21 века, становится понятным к концу книги: герой вспоминает о том, что было, уже будучи старым. На мой взгляд, это самое интересное.

А так, я не знаю, о чем захочу написать книгу спустя 30 лет, потому что не знаю, что с нами будет к этому времени. Сейчас я пишу роман, где действия разворачиваются в 2016 году. Некоторые писатели пытаются написать утопии или антиутопии, но на поверку оказывается, что будущее — скоропортящийся продукт: нужно писать либо про далекое будущее, либо писать очень быстро. А я пишу медленно. У меня в 2012 году вышла книга «Музей революции», где действие сдвинуто на несколько лет вперед и завершается войной за Арктику. Пока я пять лет кропал свой текст, он превратился в газетную публицистику, вместо того чтобы стать антиутопией.

Есть замечательная книжка, написанная Алексеем Юрчаком, с гениальным названием «Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение». Может, если я через 30 лет буду писать свое прочтение нашего времени, то про это я и буду писать. Мы ведь думаем, что это навсегда, и исходим из этого. Но это навсегда, пока не кончится.

— Я бы снова по-другому сформулировал: написать и опубликовать — не одно и то же. Нет тем, на которые я не готов писать. Возможно, есть темы, на счет которых я бы подумал, прежде чем их публиковать. Но мне с этим сталкиваться не приходилось.

Всю вторую половину нулевых и начало десятых я ходил с ощущением, что надвигается война. Никаких для этого оснований не было: ни политических, ни экономических. Но это свое ощущение я выразил в «Музее революции», где последняя глава посвящена послевоенному времени, когда все нужно строить заново. Это были сугубо мои личные ощущения, но не прогноз. А то, что я, возможно, попал в точку… У меня есть на этот счет любимая история, рассказываемая Леонидом Ярмольником, о том, как он пошел спать после неудачного спектакля в плохом настроении, проснулся в еще более плохом настроении, пришел на кухню и стал придираться к жене, но повода не нашел — и тогда, ткнув пальцем в солонку, сказал: «Соль должна стоять тут». Это примерно про творчество литератора.

Я могу рассказывать на творческих встречах про книжку, делать перепосты рецензий — как положительных, так и отрицательных в социальных сетях, потому что живой спор важнее похвал, или сказать издателю, в каких премиях мне хотелось бы поучаствовать, а в каких нет. Например, я сразу сказал, что в «Национальном бестселлере» я не хочу принимать участия.

— Во-первых, мы не симпатизируем друг другу с Левенталем (Вадим Левенталь — ответственный секретарь оргкомитета премии. — М.Л.), во-вторых, премию я не люблю, никогда на нее не подавал и не подам. Хотя среди финалистов и лауреатов всегда есть прекрасные авторы – от Алексея Сальникова до Андрея Рубанова. Но в целом, по конструкции, это такая декадентская премия по принципу «На кого бог пошлет». Иногда посылает неплохо, как тот же Сальников, получивший в свое время премию «Нацбеста», а иногда совсем непонятно. С этим и связаны мои основные претензии — несистемный выбор.


Я никогда не могу понять, каким образом происходит выбор! Если по отношению к другим премиям я могу сказать, что это было ошибочное решение или правильное, то здесь я этого сделать не могу: как крутанули, так и получилось.


Есть премии, которые ставят маргинальный статус в качестве основного, например премия Андрея Белого (Первая неподцензурная премия в СССР. — М.Л.), являясь по отношению к поэтическому мейнстриму маргиналитетом, ну и что? Маргинальный — не значит плохой, он может быть великим, оставаясь собой после того, как все остальное смоет волной. Есть премии, которые идут по стезе мейнстрима. А «Нацбест», похоже, относится к тем премиям, которые пытаются охватить весь набор литературных трендов. Но мы прекрасно понимаем, что не бывает идеальных решений и любое из них будет спорным. Наверное, так правильно, просто премий должно быть больше. Во Франции их 1400, в России около 600, если не учитывать муниципальные. Много это для нашей страны? Нет. Потому что у нас огромное слепое поле, и непонятно — что выбирать и почему. Поэтому прожекторы должны шарить по этому темному полю и выбирать нечто важное или неважное, но чтобы читатель понимал, куда ему стоит заглянуть.

— Слова Леонида Ильича Брежнева о Советском Союзе, как о самой читающей стране в мире, относились, скорее всего, к партийной печати на языках народов СССР. И Советский Союз был самым читающим именно партийную печать.

Поэтому, если рассматривать чтение и потребление книги на душу населения, в разный советский период это было по-разному. До 70-х годов люди были малочитающими, с 70-х до развала Советского союза — читали много, и самое золотое, на мой взгляд, время — 80-е годы. Начнем с того, что в СССР у людей было гораздо больше времени, нежели сегодня, не считая долгих очередей, в которых тоже умудрялись читать. Что касается 90-х, то это время, когда водители у новых русских никуда не ездили и массово проводили свободное время за чтением детективов. Это был огромный слой читающей публики, и тогда процветали многие писатели, исчезнувшие сейчас в небытие.

Читателя, которого можно назвать квалифицированным, всегда было немного. Что касается чтения в целом, то давайте разделим. Это вопрос интересный и сложный, а я не любитель простых решений.

Художественная литература стала занимать меньший уровень в этой иерархии, но при этом резко укрепила позиции научно-популярная. Сегодня она совершенно точно попадает в тренд и издается большими тиражами. Спросите у Варвары Горностаевой (Глава издательства Corpus. — М.Л.), она вам скажет, что книга Юрия Слезкина «Дом правительства. Сага о русской революции», отпускная цена которой рубль за страницу, а объем 1000 страниц, не успела выпуститься первым тиражом, как был заказан новый. С книгой Петра Талантова «0,05. Доказательная медицина от магии до поисков бессмертия» та же история — разошлась до выхода в свет. Книга Александра Маркова про эволюцию человека в двух томах… Да, глубинного художественного чтения стало меньше, но и здесь структура интересная.

Теперь о возрасте читателя. Активно читают дети до 10 лет, потом наблюдается спад до 18 лет, затем активность восстанавливается с 18 примерно до 27-30 лет, когда у людей появляются деньги и они самостоятельно могут купить интересующую их литературу. И это хорошие читатели, потому что у них много времени, почти как у советских людей: они еще не начали делать настоящую карьеру и пока не обзавелись детьми. Потом снова — после 27-30 лет — происходит спад, и, что касается нашей страны, наступает полная катастрофа. На Западе у людей после 50 жизнь начинается заново: люди сделали карьеру, поставили детей на ноги, у них появилась куча свободного времени, а жизнь стала длиннее. Наступает время хороших читателей, и бумажной книге дается шанс. А у нас социальная несправедливость, вместо третьего возраста — время дожития. И здесь вопрос уже не глубины чтения, а вопрос несправедливого устройства общества.

Но замечу, что читатель не обязан быть квалифицированным, он имеет право читать на любом уровне. И для автора это важно, он должен любить всех — и не потому что его покупают, а потому что ему поговорить хочется. Может даже такое быть, что автору самому не доступны некоторые уровни собственного текста, он что-то сделал и сам не понял, как это получилось.

Но учебник был искусственно выдавлен из федерального перечня. Дело в том, что учебник, прежде чем попадет в школу, должен пройти две экспертизы: научную от Академии наук и педагогическую от Академии образования. И мои учебники для 10 и 11 классов такую научную экспертизу проходили дважды: в Пушкинском доме (Институт русской литературы Российской Академии наук. — М.Л.) и в Институте русского языка, а также педагогическую. То же и с новыми учебниками для 5-9 классов. Но, получив все необходимые экспертные заключения,по непонятным для нас основаниям и 10-11, и 5-9 классы были отправлены на дополнительную экспертизу никому не известным специалистами получили отрицательные рецензии.


Я человек самокритичный, и наверняка в учебниках существуют недостатки, другой вопрос — поправимы они или нет. Те рецензии, которые мы получили — просто фантастические!


Изначально экспертизу проходили учебники для всех классов, но на дополнительную были выборочно посланы для 5, 6 и 10. И вот в этой дополнительной рецензии в две страницы против 40 страниц обязательной я имею удовольствие читать, что составители не обеспечили религиозной толерантности без упоминания различных этносов. Во-первых, я не совсем понимаю, какая может быть религиозная толерантность в 5 классе. Во-вторых, по чистой случайности в учебнике за 5 класс мы изучаем связь религиозных книг с литературой. Например, кусочек из Евангелия и Пушкинского «Сеятеля», из Корана и другой книги, сравнение Будды и литературных героев и так далее — удобно показать наглядно. Но составители рецензии как будто всего этого и не увидели. А на основе их отрицательных отзывов на три класса были выброшены все учебники с 5 по 11. Безобразие полное, поэтому дальше мы молчать не стали и отправили учебники еще на одну дополнительную экспертизу. Но из-за новых стандартов, разработанных Министерством образования, теперь неизвестно, к чему все придет.

— Я состоял в первоначальной рабочей группе разработчиков стандартов. Точнее, тех, кто «уточнял» их содержание. Поскольку школа — это часть бюрократической машины, то она обязана выполнять все государственные задания: нет в документации, нет в школьной системе. Иначе появляются возмущенные родители, безумные ученики пишут доносы, прокуратура проводит проверки. Смех смехом, но как только Минобр указал в документации изучение родного языка и отдельно русского, то сразу образовалось большое поле для деятельности прокуратуры. Там не подумали о последствиях, ведь если для Татарстана такая формулировка еще годится, то для Ленинградской области, например, уже нет.

«Где у вас изучение родного языка? Написано же: родного и русского». Раньше короткое «и др.» снимало все ограничения, помогая найти компромисс, а теперь и этого нет.

Раньше были учителя, которые придерживались консервативного списка литературы, другие — более радикального, но каждый решал индивидуально, что лучше для его учеников. Потому что это всегда было делом самого учителя. Если у него получается работать по чисто классическому списку, то не мешайте ему это делать хорошо. Если получается по не классическому, то пусть будет так. А сейчас все произведения расписаныпо классам, и этот список невозможно корректировать. И санпиновская норма чтения превышена многократно.

Что мы будем делать дальше? Бороться и участвовать в обсуждениях. Не ради своих учебников, их уже не спасешь, а ради того, чтобы учителю дали работать. Иногда такая борьба приносит свои плоды — предыдущую попытку протащить архаический стандарт удалось остановить. В мае 2018 года я участвовал в совещании у Ольги Голодец, курировавшей тогда образование в статусе вице-премьера. И меня потрясло то, как она погрузилась в эту тему и своим волевым решением остановила введение стандарта. Но вот он всплыл опять.

— Если сопоставлять качество образования, предоставляемое в Советском Союзе и сейчас, то первое, что нужно помнить — раньше обязательным было 8-летнее образование и в 9 классе оставалось меньше половины учеников. Это были мотивированные дети, которые совершенно по-другому подходили к учебному процессу, нежели сейчас. Остальные уходили в ПТУ или техникумы — очень важную структуру в общей системе образования. Второе — школа давала на более узком поле лучший результат. Если говорить условно, то времени на изучение творчества Пушкина было гораздо больше, чем у современного учителя, поэтому про Евгения Онегина, наверное, понимали лучше. А про современную мировую культуру не понимали вообще ничего.

— В учебнике мы поступили так. Перед нами стоит задача: на примере книги рассказать детям о помощи другим людям, но так, чтобы это было ярко и хорошо читалось. Мы даем отрывки из книги Элинор Портер «Поллианна», рассказываем, что есть такое кино, в довесок даем книжку советского периода «Тимур и его команда» Аркадия Гайдара — и опять же говорим, что есть кино, снятое по мотивам книги.


Что касается «Гарри Поттера», то и эту книгу, первую главу, мы включаем в учебник. Среди прочего, что с ней можно вольно обращаться – с классикой-то не дадут. Скажем, когда стоит задача изучить пародию, то нет лучшего способа, чем сочинить её самому.


Поручить школьнику написать пародию на произведения Пушкина никто не решится. А если мы изучаем сказочную модель «Гарри Поттера» и предлагаем понять мотив сказки, а потом написать пародию, то получается нормальный живой материал. Поэтому здесь первоочередной вопрос: как выстроить модель, а не какую книгу предложить ребенку для чтения. Мы пытались также играть на параллелях. Условно у вас есть «Детство» Льва Толстого — гениальное, но не всегда легко воспринимаемое современными школьниками. Мы даем отрывок из повести, затем рассказа Татьяны Толстой про своего отца из сборника «Легкие миры». И оказывается, что понять «Детство» через современный материал гораздо легче. Или, например, великая, но трудночитаемая повесть о Петре и Февронии, где рассказ идет об остроумной женщине, которая заставляет мужчину на себе жениться и, заведя в ловушку, на самом деле управляет семьей вместо него. Детям это рано. Поэтому мы даем кусочек из новелл Евгения Водолазкина, где перевернут сюжет, и уже мужчина излечивает женщину. Почему сюжет меняется, что переменилось в мире? Как только начинаешь задавать более-менее понятные для детей вопросы, то оказывается, что они хорошо размышляют и текст для чтения уже можно предлагать другой.

Конкурс «Книгуру» дает нам каждый год новые и замечательные образцы современной литературы про сегодняшнего ребенка. Но издательства, ориентируясь на родительский спрос, навязывают нам то, что уже было. А почему великие писатели прошлого стали таковыми, например Корней Чуковский? Помимо того, что в его стихах ритм, он играет на грани фола — все его сюжеты выламываются из детского сюсюкающего пространства, ведь писал он их на самом деле для взрослых, приспосабливая потом под детские нужды. Его «Муха-Цокотуха» про НЭП, в «Мойдодыре» издевательски цитируется Троцкий.

Хороший вопрос, почему эти стихи переиздавали, ведь другие вещи не так легко пропускались в печать. Ответом может быть то, что Сталин фактически процитировал «Тараканище» и перевернул его в свою пользу, обличив правую оппозицию как тараканищ, и тем самым легализовал это произведение навсегда. И никто уже потом не оспаривал смысл «Тараканища», если сам товарищ Сталин его так определил.

Но вернемся к дню сегодняшнему. У родителей есть хороший помощник в выборе литературы для своих детей — это конкурс «Книгуру», за результатами которого можно следить и понимать тенденции. И есть прекрасный сайт у российской молодежной библиотеки bibliogid.ru, где постоянно происходят рецензированные обзоры всей сколько-нибудь значимой детской и подростковой литературы. Так что ориентиры есть, но все знают из современных авторов только Андрея Усачева и Артура Гиваргизова. Это здорово, авторы отличные. Но есть ведь и другие.В целом, складывается проблемная ситуация.

Я еще раз повторю, что очень люблю Чуковского и Маршака, но ребенку читать гениальное стихотворение про то, как «за время пути собака могла подрасти» уже сложно. Кто такая дама, что такое саквояж, почему она сдавала в багаж свои вещи, дальше у нас примечание за примечанием, и получается уже не текст, а кроссворд. И это не вина Маршака, просто время уходит.

Кстати, этим детская советская литература отличалась от современной мировой, и была даже лучше. Не помню, кто мне объяснил, но получилось гениально: сказка Валентина Катаева «Цветик-семицветик» построена на том, что болезнь должна чудесным образом исчезнуть. А сегодня писатель написал бы о том, что дети с проблемами должны быть вовлечены в общую жизнь, и мы многому у них научимся. Мы не прячем от ребенка правды, что существуют неизлечимые болезни, с которыми можно жить дальше. И это – гораздо гуманней.

Впрочем, и советская литература иногда кое-чему полезному учила. Например, «Незнайка на луне». Я благодарен Николаю Носову по гроб жизни за то, что через свою книгу он заранее всех предупредил, что в никакие пирамиды играть нельзя, нельзя вкладывать деньги в банк «Чара», группу «Тибет» и прочие радости капиталистической жизни.

Поэтому важно, чтобы современная литература присутствовала в школе, вымывалась и менялась. Есть ядро, которое неподвижно, но вокруг него должна быть меняющаяся периферия, и это правильная модель.